Воспоминания Татьяны Максимовны Бирштейн о войне
Татьяна Максимовна Бирштейн (1928-2022) – главный научный сотрудник Лаборатории теории и моделирования полимеров ИВС РАН, доктор физико-математических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской Федерации, единственный российский лауреат международной премии L’Oreal-UNESCO «Для женщин в науке» «За вклад в понимание форм, размеров и движения больших молекул» и лауреат Премии им. В.А. Каргина. Татьяна Максимовна Бирштейн – всемирно известный ученый, внесший огромный вклад в развитие статистической физики макромолекул, одна из основателей широко известной в нашей стране и за рубежом Санкт-Петербургской школы теоретической физики полимеров.
Татьяна Максимовна родилась в г. Ленинграде, ее детские годы пришлись на блокаду, которую она провела в осажденном городе. Она была награждена медалями «За оборону Ленинграда» и «За заслуги перед Отечеством».
ВОСПОМИНАНИЯ
В июне 1941-го года мы с мамой уехали в санаторий не очень далеко от Ленинграда, в Старую Руссу. Было неспокойно. Мамина сослуживица все время говорила, что вот-вот начнется война, и я ненавидела ее лютой ненавистью из-за этих страшных разговоров.
22 июня был хороший теплый день. Все так врезалось в память, что даже помню, в чем была одета. В тот день я ходила в кино. И когда вышла из кинотеатра, оказалось, что началась война. Нужно было срочно возвращаться в Ленинград. Всю дорогу домой мы видели плачущих женщин, они провожали сыновей, мужей в армию.
Вскоре после начала войны неожиданно умерла моя тетя, папина сестра, она работала врачом в Разливе (Сестрорецке), близко от Ленинграда. У нее случился инсульт. В нашей семье к напряженности в стране добавилась внутренняя напряженность. Я думаю, что именно из-за этой внутренней напряженности меня решили отправить в эвакуацию со школой, но не с моей, а с той, где работала наша родственница. Она была учителем, брала с собой сына и меня заодно. Мы эвакуировались в деревню около Большой Вишеры. Со мной были зимние вещи, большущий мешок. Однако эвакуация школ оказалась неудачной, уезжали фактически навстречу армии немцев. Я слышала потом, что тот план эвакуации был разработан для финской войны. Из нашей деревни вскоре пришлось не просто уезжать, а убегать. За мной приехала моя тетя, своим ходом мы добирались обратно до Ленинграда, помню, где-то плыли на лодке. Почти сразу после нашего возвращения в город, началась блокада, и мы с мамой не успели эвакуироваться. Так мы остались в блокаде.
Папу мобилизовали. Всю войну он служил военным врачом в госпитале в Ленинграде, заведовал терапевтическим отделением. Маму не мобилизовали. Но она работала в Кировском районе, а наступление немцев шло со стороны как раз этого района, и туда было страшно ездить. По маминой просьбе ее перевели на работу в туберкулезный институт, где она стала заведующей отделением, несмотря на то, что на эту должность брали, как минимум, кандидатов наук. Мама была практикующим врачом и не имела ученой степени, но поскольку многие уехали на фронт, ее взяли заведовать отделением. Туберкулезный институт находился в центре города около нашего дома. Вскоре в Ленинграде перестал ходить транспорт, так что ездить далеко на работу было бы просто невозможно.
Жизнь изменилась: появились карточки, постепенно они, так сказать, «сдувались», нормы уменьшались и уменьшались. Первая зима выдалась очень холодной. Возникла проблема с дровами. Мы жили в старой квартире с большущими печками, натопить их было невозможно, пришлось поставить буржуйку. Помню, как на буржуйке что-то варили, жарили оладьи из картофельных очисток. Как-то в наш дом попал снаряд и пробил стену на третьем этаже, а мы жили на пятом; мама как раз поднималась с ведрами воды наверх; к счастью, не пострадала. Вскоре перешли на коптилки. В школу дети приходили грязные от копоти.
Остановился транспорт. Не работали канализация, водопровод. Воду приходилось добывать. Сейчас на площади Восстания прямо напротив вокзала находится станция метро. На этом месте прежде была церковь, которую взорвали перед самой войной. От взрыва у нас вылетели окна в квартире. Была такая странная ситуация, что окна вылетели до войны. Обломки взорванной церкви не успели убрать, и там долго лежали кучи кирпичей. В первую блокадную зиму развалины покрыло снегом. И когда мама сдавалась в поисках источника воды, она пыталась брать этот снег, он ей казался чистым. Я помню, как она принесла его домой, снег растаял, там оказалась чья-то папироса.
Поскольку родители – врачи, по-видимому, в период НЭПа аптеки присылали им образцы каких-то лекарств. И мы перебрали все эти лекарства и варили теплую водичку-кисель из какого-то слабительного, в котором был сахар, решив, что слабительное уже не действует. Пошли в ход все лекарства, которые можно было как-то использовать. У дяди нашелся казеиновый клей, мы и его съели. Я на всю свою жизнь возненавидела запах дрожжей, потому что моя тетя откуда-то принесла большое количество дрожжей, и мы делали из них болтушку-суп. Ели жуткую гадость, на самом деле, спасались, как и чем могли.
У меня началось что-то вроде голодного психоза, что будет еще хуже и надо прекратить есть, и все оставить на завтра. Я была единственным ребенком в семье, и взрослые старались меня спасти, как могли. Но я была упрямым ребенком: я запирала сегодняшний хлеб на завтра, вот этот минимум, который выдавали, по 125 грамм. Поэтому, когда были очень страшные дни, когда хлеба не выдавали совсем, у нас был общий вчерашний хлеб. Давали муку, причем мука была черная, из нее варили какую-то гадость.
У нас в квартире от моего дедушки осталось очень много мебели, много книг. Я до сих пор помню, как, сидя у буржуйки, мы жгли книги. Их нельзя класть, как большую пачку бумаг — она не горит. Их надо разрывать. Мебели мы тоже очень много сожгли, двери сожгли, сжигали все. Когда частично удалось наладить снабжение города, немножко увеличили норму хлеба, и мы стали менять хлеб, хотя его все равно не хватало, на дрова. Дров тоже не хватало.
До войны я училась в школе на улице Восстания, дом 8, она и сейчас существует. Это была гигантская школа с большим числом параллельных классов. Так, в первом классе я училась в классе с наименованием первый девятый.
Шестых классов было шесть. Во время войны в нашей школе расположился госпиталь, и всех перевели в соседнюю школу. Туда пришло мало детей, большинство эвакуировалось, и параллельных классов не стало. Я ходила в школу почти до последнего дня, пока не свалилась. В школе нам давали горячий суп, который был не из чего. Последний, что мне запомнился, стоимостью в 3 копейки, — вода, в которой плавал кусочек соленого помидора. Суп нам давали на класс. Каждый день приходило все меньше и меньше народу, но мы брали суп на всех по списку.
Занимались мы в бомбоубежище. У меня сохранился табель (ведомость) 1941/1942-го учебного года. Я вообще прирожденная отличница. Первая четверть: здесь у меня по естествознанию стоит «посредственно» – тройка. Я помню, что задали письменную работу, а было очень холодно, мерзли руки. И я получила непривычную для себя «тройку». В таких жутких условиях жили и учились. Потом занятия прекратились, двух четвертей не было, весной — продленная четвертая четверть. И тех детей, которые хоть сколько-то учились, по результатам экзаменов перевели в следующий класс.
В то время самым главным было выжить, оставаться человеком, работать. Первый год блокады это голод, холод, голодные смерти. Сейчас трудно представить, как такое могло происходить и как это могли перенести. Мама часто брала суточные дежурства в Туберкулезном институте. Дело в том, что на дежурствах врача должны были хоть немножко кормить (вырезая талоны карточек). Я ходила с мамой на эти дежурства. Комната дежурного врача находилась рядом с помещением приемного покоя, а там все время кто-то умирал. Приходили совершенно истощенные люди, по правилам им давали тарелку супа, и это была последняя радость в их жизни. Они умирали в приемном покое, хотя медики делали все, что возможно. Между прочим, я знаю от мамы, что туберкулеза в это время практически не было: настолько были ослаблены организмы, что туберкулез не развивался. Тех, кто был у нее в отделении, лечили не столько от туберкулеза, сколько от дистрофии.
Зимой Ленинград оказался весь завален большими кучами снега, льда и нечистот, поскольку не работала канализация. К началу весны необходимо было навести порядок, люди вышли на уборку едва живые и город расчистили. Я ходила с мамой, чтобы ей зачли больше часов, мы скалывали лед около здания института.
У меня есть медаль за оборону Ленинграда. Все дети после какого-то класса ездили на огороды и занимались посадками овощей. Со мной было немножко не так. Поскольку папа работал в военном госпитале, он получил в нем комнату. И мы с мамой переехали к нему. Госпиталь находился напротив стадиона Ленина на речке Ждановке. Я жила в госпитале, ходила в госпитальное отделение, старалась делать что-то полезное, называлась дружинницей. Но ясно, что толку от меня, 12-13-тилетней девочки, было не очень много. В итоге оказалось, что я вошла в историю. Однажды в это отделение пришел фотокорреспондент Д. Трахтенберг, который сфотографировал меня, читающей раненому. Позже эта фотография появилась в газете «Ленинградская правда».
Фотография Д. Трахтенберга из газеты «Ленинградская правда» 23 июля 1943г №172
Я помню день снятия блокады, в этот день был первый салют. А ведь город, вообще-то, был затемнен, на улицах было темно. Вот, без воды, без хлеба, без канализации…
Салют в честь снятия блокады — это было невероятно. Конец войны я тоже помню. Тогда я уже училась в последнем классе. И еще хорошо помню день возвращения наших войск. К нему готовились и строили даже специальные ворота символические для встречи армии.
